– Немного пряностей, чтобы приправить твои мысли, царевна, – сказала она.

Она смотрела на меня таким добрым взглядом, что я осмелилась спросить:

– Правда ли, что ты – дочь джинна?

Спохватившись после этих слов, я очень испугалась, но царица лишь засмеялась и покачала головой:

– Нет, я не дочь джинна. И не родилась из пламени. И мое настоящее обличье – не белая змея. Не делай такие удивленные глаза. Я была бы плохой правительницей, если бы не знала, какие сказки обо мне рассказывают. Но все это неправда, я обычная женщина.

– Нет, – сказала я, – ты не обычная. Ты правишь царством.

– Как и твой отец.

– Да, но он мужчина. Мужчины рождены, чтобы править.

– А женщины рождены, чтобы ими правили? – спросила царица.

– А женщины рождены, чтобы ими правили, – только и смогла ответить я. – Так устроена жизнь.

– Так устроена жизнь здесь. Но Израиль – это еще не весь мир, маленькая богиня.

«Маленькая богиня…» Никто не называл меня так с тех пор, как моя веселая бабушка оставила меня и вернулась в Ашкелон.

Я попыталась отогнать внезапно подступившие к глазам слезы.

– Ведь таково значение твоего имени, правда? – спросила она, и я кивнула. – Странное имя для дочери Бога Яхве. Но так захотела твоя мать?

– Да, так захотела моя мать. Не знаю почему.

Даже мой отец не знал. Может быть, чтобы угодить своей матери. Или выполнить предсмертный обет. Этого я никогда не узнала бы. К моему ужасу, я почувствовала, что глаза еще сильнее щиплет от слез. Я опустила голову, но поняла, что не могу ничего скрыть.

Царица взяла меня за подбородок и заставила поднять голову. Мы посмотрели друг другу в глаза.

– Не имеет значения, почему она тебя так назвала. Пока не имеет значения. Важно лишь то, что любовь твоей матери всегда с тобой, у тебя в крови. Не забывай об этом.

Она посмотрела на другой конец сада. Отец повернул голову и улыбнулся нам. Царица коснулась моей щеки мягкими, словно крыло голубки, пальцами.

– Сейчас я должна подойти к твоему отцу, Ваалит. Но я вернусь. Об этом тоже не забывай.

– Не забуду, – сказала я и поднялась на ноги вместе с ней.

Я смотрела ей вслед, пока она шла по усыпанной белыми камнями дорожке к моему отцу. Выходя с ним из сада, царица обернулась, улыбаясь мне. В тот миг я бы сделала для нее что угодно. Я знала, что должна как-то отплатить за то, что она освободила мой разум, – я даже не чувствовала, что он был взаперти.

«Израиль – это еще не весь мир, маленькая богиня…»

Я всегда это знала.

Но теперь я поверила в это. За стенами Иерусалима лежал большой радостный мир. И, хотя я никогда не видела этого яркого мира, теперь я понимала, что он ждет меня.

Увидев дар Аллат, выполненное обещание богини, Билкис заставила себя остаться внешне спокойной, как вода в глубоком колодце. Ей следовало скрывать свое ликование, радость, облегчение. «Как спрятать свое сердце? Еще одна сложная задача…» Но нужно было утаивать свои желания – время еще не пришло. Билкис чувствовала, что оно скоро придет. Поворотный момент настал, когда она вошла в женский сад. «Завтра. Завтра я начну игру в загадки. О ней буду знать лишь я. И я выиграю. Иначе нельзя».

Билкис могла свободно ходить где угодно. На следующее утро она снова прошла по лабиринту комнат, через который провел ее Соломон, и остановилась в царской галерее, глядя вниз, в женский сад. Наблюдая, она вспоминала, что успела узнать об этой стране, в которую ее призвали. Поспешить в этой царской игре означало проявить безумие – слишком высоки были ставки.

«Итак, я здесь. Иногда здесь стоит царь. Думаю, не очень часто. Но иногда». Ее удивило то, насколько не похож царь на своих непокорных узколобых подданных. И, несмотря на спокойное лицо и справедливые суждения, в нем угадывается тревога – ее выдают глаза. Что ж, ничего удивительного. Управлять этим царством – нелегкая задача, а уж тем более для того, кто слишком много думает и слишком глубоко чувствует.

Для нее израильский двор стал открытием, и не самым приятным. Нет, она всегда знала, что Савское царство – особый мир. Мир, в котором женщины и мужчины соединялись в истинных движениях танца жизни. Знала она и о том, что на севере, за песками пустыни, властвуют мужчины, – скорее силой, нежели по праву.

Но она не понимала истинного значения этого, пока не увидела собственными глазами.

Здесь ни одна женщина не могла управлять своей жизнью. Она всегда кому-то подчинялась – отцу, брату, мужу. Сыну, если не оставалось в живых других мужчин, чтобы приказывать ей. Ничто не принадлежало ей одной. Все ее богатства были ей подарены. Нет, даны в пользование. И ей предстояло платить за них бесконечным трудом и послушанием.

И страшнее всего было то, что ей не принадлежали даже собственные дети. Вопреки всякому здравому смыслу и справедливости, в этой стране дети принадлежали мужчинам, а женщины считались имуществом, наподобие рабов или домашнего скота. «Как будто тот, кто посеял семена, имеет больше прав, чем та, что вскормила их, выращивая урожай!»

Но таков был закон в этой стране. Отцовское право почиталось превыше всего. Как будто хоть один мужчина может точно знать, что именно он зачал ребенка! Всегда был повод для сомнений. Всегда. Женщина могла быть неверной или просто ошибиться. Лишь материнство сомнений не вызывало.

Она прислонилась лбом к прохладной, искусно вырезанной каменной решетке и посмотрела вниз, на гаремный сад. Сегодня там сидело всего шесть женщин. Они болтали друг с другом и примеряли безделушки. Одна, более трудолюбивая, пришивала круглые блестки к платью. Ткань ярко вспыхивала, когда на маленькие золотые диски падали лучи солнца.

«Как они могут быть довольны такой жизнью? Они ничего не делают. Их слова ничего не стоят». Здесь, на севере, женщины обладали меньшей свободой, чем закованные в кандалы рабы, ведь их оковы оставались невидимыми.

«И поэтому они уверяют, что никаких оков на них нет. – По спине у нее пробежал холодок. – Я бы предпочла кандалы из железа. Как они могут жить вот так, взвешивая каждое слово, чтобы не вызвать неудовольствия мужчин, не ступить туда, куда не разрешают мужчины?»

И все же эти женщины казались счастливыми, а если они и грустили, то по другим причинам. «Мои желания – не их». Она пристально смотрела на женщин в саду. Вот одна из них наклонилась к соседке и что-то прошептала ей на ухо. Обе рассмеялись. На миг Билкис почувствовала зависть к этим женщинам, таким спокойным и довольным. «У них так мало тревог!»

У этих ворот было две створки. Ни одна женщина здесь не обладала настоящей свободой. Но и мужчин связывали путы – путы обязанностей. Им приходилось заботиться о женщинах, которых они поймали в ловушку. «Можно лишь посочувствовать мужчине, у которого слишком много жен. Не видать ему спокойной жизни, если они сами не даруют ему мир».

Женщины встали и исчезли в полумраке гарема. Осталась только трудолюбивая швея. Она недолго сидела одна. В сад пришла другая женщина. Она несла младенца и вела за руку маленького мальчика. Швея отложила платье и раскрыла объятия. Мальчик кинулся к ней. Билкис вздохнула и отвернулась.

Эта молодая мать никогда не почувствует на своих плечах тяжесть царствования. Никогда ей не придется делать более серьезный выбор, чем между двумя украшениями. Никогда ее не сочтут равной. Но о ней будут заботиться, избавляя от жестокой свободы выбора.

«Может быть, сделка стоила того». Билкис понимала, что такие мысли рождаются от усталости и страха. Она бы не смогла так жить, она бы умерла.

«Да и они в ужасе отшатнулись бы, если бы им велели самим управлять своей жизнью». Она сама управляла своей и поэтому относилась к себе более строго, чем кто-либо. Она сковала и окутала себя законом, долгом, честью. Она никогда не могла заботиться лишь о себе и своих желаниях.

«Эти женщины лишены свободы, потому что они – собственность мужа, а я – потому что я царица». Она положила руки на прохладный твердый камень решетки, думая о том, что ей предстоит совершить, прежде чем она снова увидит дом. Ей удалось освободиться от этих темных мыслей и гнетущих сомнений. Да, следовало думать о том, что ей нужно сделать и в чем убедить царя Соломона.